С самого утра нет ни лиц, ни образов, ни звуков. И утра как такового. Теперь это уже нельзя назвать утром, скорее вынужденным пробуждением в мёртвых 3d текстурах, когда нет смысла в мягких мыслях о степени яркости солнечной тени на противоположной стене. Когда ты просто поднимаешься, потому что нужно, когда ты ешь, чтобы не сдохнуть, когда ты улыбаешься, только бы не вызвать подозрений. Вряд ли это приятно – так жить. Вряд ли это возможно – так жить. Но всё равно хочешь жить и в конечном итоге делаешь это. Открываешь глаза, пьёшь воздух,  живёшь.
Её тело слабое. Лухань тонкая и хрупкая, как первый лёд, но дотронься – почувствуешь тепло. Она встречает утро не улыбкой, на её лице – абсолютная апатия, такая же, как у её мягкого игрушечного единорога, которого она еле сжимает руками. Хань начинает слабо бороться со складками пышного одеяла, убирая с глаз паутину светлых волос, и красиво тянет свои руки вверх. Ресницы сразу же слипаются при одном только взгляде на стрелки часов, которые неумолимо застыли на цифре семь, и хоть ужасно хочется спать, но нужно вставать. Такие, как она, не любят просыпаться по утрам, и с каждым разом это становится сложнее, будто вязкая материя снов плотно обволакивает всё тело и разум, пока не поглотит полностью. С каждым утром сопротивление уменьшается, и вырваться из этой плевы грёз уже кажется нереальным – она имеет свойство врастать в кожу, не отпуская, как инородная, но – родная. Когда-нибудь это случится с Хань, случится обязательно. Она будет тонуть, утопать, захлебываться этой абстрактной жижей, пропитываться ею, дышать ею, хотя по определению это невозможно, но это и не важно. В итоге она даже не заметит, как, объятая сном, лежит в коме уже более полугода. И как эти полгода стремительно превращаются в вечность. Кто-то подумает «это ужасно», кто-то скажет «мне страшно», но страшно всем без исключения. Страшно всегда и без причины, и тем более страшно, когда ты отдаешь себя вечности. Но там покой, абсолютный и непостижимый, тихий штиль в океане звёзд. Такое место – лучшее. И там никогда не страшно.
Хань скидывает с себя одеяло и грациозно сползает с постели, не обращая внимания на дрожь в теле от соприкосновения с холодным туманом утреннего воздуха. В Сеуле зима, есть снег и праздничное настроение, а ещё рождественские огоньки, украшающие каждую улицу в городе, и море скидок в торговом центре, где она работает консультантом в «пул эн бир». Всё довольно типично: холодно, настроения нет, так ещё и на работу надо. И как ни топи этот домик на окраине города, как ни обставляй живым огнем декоративных свеч по всему периметру, всё равно тело продрогнет до костей, покроется тонкой коркой льда и зацветет снежинками. Холод здесь везде, холод есть во всём. В каждом уголке готичной комнаты, в солнечных лучах сквозь призму окон, в остывшем чае на прикроватной тумбочке. Казалось бы, холод просачивается сквозь дощатый пол прямо из-под земли, из недр ледяного ада, который традиционно ассоциируется с вечным пеклом и смертельной жарой, но не многие знают, что в аду есть и невыносимый мороз. В буддизме существует целая структура, состоящая из восьми горячих адов и восьми холодных адов. И если сравнить царящий в луханевском доме дубарь с одним из существующих холодных геенн, то скорее всего здесь преобладает Хухува-нарака – «ад стучащих зубов, где чувствуется страшный озноб и от холода зубы стучат», который в свою очередь плавно переходит в Утпала-нарака – «ад голубого лотоса, когда постоянный холод заставляет всю кожу посинеть подобно лилии». И Лухань не спроста характеризует себя «хладнокровной». Наверное, всё потому, что градус в её крови явно ниже нормы – кровь стужёная, со льдом. Кровь густая и сладкая, тягучая, словно мёд – не попробуешь, пока вспорешь нежную кожу ножом.
Лу в сонливой неуклюжести умудряется одеться в чёрное и расчесать свои воздушные пшеничные локоны, оставляя их вольно спадать с девичьих плеч и колыхаться от легкого дыхания в спину, если бы кто-то стоял сзади. Если бы кто-то стоял. Ещё полчаса она тратит на то, чтобы ровно нарисовать стрелки на глазах, ну а дальше – завтрак. Сегодня на тарелке у неё хрустящие тосты и паста вместе с мятным чаем, который она чуть ли не боготворит, и вроде бы банально, неинтересно, что прямо преснеет во рту, но вкус непередаваемый, и чувствуется сытость. Одно плохо – она не выспалась, зевнуть постоянно хочет, улечься на стол и провалиться во тьму. Всему виной дурацкий сон (дурацкий, потому что не хотелось признавать, что он был по-настоящему страшным), и такие сны ей снились редко, но сегодня как-то не повезло. Её преследовал монстр.
А на часах уже 7:53 АМ. Липкий снег за окном лениво разбивается оземь. Каждую секунду происходит маленькая катастрофа, трагедия, смерть. Лухань стоит перед окном и смотрит на это, стоит и смотрит, без единой мысли в светлой голове. Не спрашивай, зачем, не рушь её идилию, молчи. Через минуту она с присущей ей меланхоличностью вздохнёт и лениво поплетётся в коридор, чтобы натянуть на ноги тяжёлые ботинки и облачиться в чёрное пальто (как-то слишком много чёрного, ты так не считаешь?). В день человек видит тысячи красок, миллион цветов и бесконечно много переливных оттенков, но в её палитре есть только три цвета: белый, серый и чёрный, и ей это нравится. Причём чёрного в её жизни намного больше, чем платье, сумка и пальто. Есть ещё шоколад, люстра, кружевное бельё. И конечно же, помада, которую она красит только в похороны. Ведь без сомнений чёрный ей к лицу.
Тяжелая дверь наконец-то закрывается, погружая маленький мрачный дом в обыкновенную тишину. Там даже проститься не с кем. Хань прячет ключи от дома в боковой карманчик кожаного рюкзака и делает шаг, чувствуя под ботинками хруст снега и чего-то ещё.
Со спины она выглядит невозмутимой и уверенной: в ней всё идеально на фоне затянутого серыми простынями неба. Однако что-то не так – продолжает твердить ей дрогнувшая мысль – что-то не то. Лухань не понимает. Её лицо выражает какую-то нечитаемую эмоцию на то, что она видит. И ей не мерещится. Полураскрытая и ломкая, на пороге лежит роза, с маленькими шипами и редкими листочками. Роза. Кроваво-красная. И это стало бы прекрасным эпитетом, не будь оно таким буквальным – цветок помазан чем-то багрово-алым, он блестит жидкими каплями на лепестках, и снег впитал это в себя, образуя розовый ореол с маленькими вкраплениями вокруг. Хань, забывшись, наклоняется и берет цветок в руки, пачкаясь и внимательно осматривая розу. Алые слёзы капают на снег, а этот мерзкий запах – запах крови. Испытывает ли она ужас, страх? Отвращение, ненависть, тошноту, в конце концов? Она вообще умеет чувствовать? Хоть что-нибудь? Как уж тут понять, когда она молчит, как рыба, и все, что ты видишь на её лице – красивые глаза? Может, внутри неё вспыхнуло огнём сердце, участился пульс и рвёт на части от эмоций или с болью умирает мозг, потухают нейронные клетки и всё бьётся в предсмертных конвульсиях и судорогах от отчаяния, но ты видишь на её лице только красивые глаза. И больше ничего.
С того момента, как она увидела розу, пройдет тринадцать секунд, прежде чем Лухань поднимет взгляд и замрёт на мгновение. Её сердце точно пропустит удар, она забудет вдохнуть морозный воздух, но всё придёт в норму буквально через секунду, и она сдвинется с места, шагая по тропинке к низкой кованой калитке. Весной и летом по ней сказочно вьётся ипомея, но всё, что остаётся от растения зимой – это ссохшиеся стебли и цветки, похороненные под снежным покровом глубокого декабря. Калитка печально скрипит от слабого рывка, и Хань выходит на дорогу, ступая по девственно чистому снегу, прямо, вперёд, не замечая, как за ней остаются редкие красные метки. Она не чувствует злость или возмущение, просто не понимает. Не оттого, что глупая, а оттого, что это слишком двусмысленно, загадочно и не к месту романтично. Как раз в его стиле.
Лухань останавливается напротив. Тот подпирает стену и держит руки в карманах брюк, а эти сведённые вместе брови всегда поселяют в душе непокой, потому что не угадать: он гневается на тебя или абсолютно равнодушен? Но Хань тоже непростая.
– Что это такое? – её голос звучит спокойно, эмоций не разобрать, а потом без капли упрёка продолжает, не дав ему вставить и слова. – Кончай прикалываться, Сэхун, это несмешно.
И что бы он ни сказал сейчас в ответ, Хань аккуратно вденет стебель розы в чужой почтовый ящик, просто потому что ей не нравится, когда цветы ей дарят уже мёртвыми.